— Да, и правда.
Приветствие вышло сухим, подчеркнуто деловым. Так сказали бы в Германии — в делах подобного уровня нет и не может быть места личному, любого толка эмоциям, в Америке же, если он правильно помнил, ко всему относились к непозволительно большой долей предвзятости, продиктованной личной вовлеченностью. В Европе к этому относились иначе. В Европе видели и знали хорошо, к чему может привести подобная эмоциональность и личные интересы — сооснователи Ордена Золотой зари, что стройными рядами после перешли в Анненербе и до самых последних дней поддерживали нацистов у власти, отличались яркостью переживаний, невиданной остротой чувств. Европейский круг не без оснований полагал, что в Америке, и конкретно в Нью-Йорке, все чересчур увлеклись личным и забыли об общественном — о самом главном, приоритетном, то есть о сохранении тайны магического сообщества, о том, чтобы люди ни в коем случае не узнали о них.
Ван ден Берг считал, что взрыв Митлайфа вполне мог стать началом конца. Вернер считал, что в подобном суждении слишком много драмы — но то было до того, как он прибыл в город и встретил здесь полнейший хаос и невозможность с кем-либо работать и говорить. Грейстоун демонстративно открещивался от ответственности и отказывался вести какие-либо разговоры об установке этого чудесного, волшебного барьера, от которого у него уже сейчас волосы на затылке шевелились и хотелось ругаться самыми распоследними словами на всех известных ему языках. Но вместо этого Вернер довольно прохладно, почти равнодушно смотрел Валерию, едва ли не единственную из группы артефакторов, кто согласилась с ним приватно побеседовать. И то после заверений в том, что это все неофициально, не под протокол и не будет нигде после использовано.
Вернер не удивился, что она ему поверила и пришла. Когда-то, в прошлом, у Валерии Кьяры была возможность убедиться в том, что Лейнингены и немецкие часовые всегда держат слово и платят по счетам.
— Не могу не поблагодарить за согласие пообщаться, — после рукопожатия он сунул руки в карманы брюк, нащупав там локус. Сегодня Вернер его снял, потому что пользы от него не было никакой. — Как вам это чувство, Валерия? Ощущать себя обычным человеком? Могу только восхититься проделанной работой, локусы, даже самые сильные и старые, молчал в пределах Манхэттена, я честно пытался обойти вашу защиту.
Он улыбнулся беззлобно. В иной ситуации это действительно могла быть похвала, но сейчас это звучало из его уст скорее приговором.
— Но если мы, живые люди, еще как-то переживем, то ваот другие... знаете, кто был первым, кто позвонил мне по прилету в США? Глава ассоциации перевертышей, надо ли вам рассказывать, как громко он кричал в трубку? — Вернер поморщился, крики Маргарет Коул он слышал до сих пор. Понять ее было можно. Но просить высоту звука — нет. — Удивительно, что не Семерка. Но Ференц Мадараш, насколько я понимаю, проживает вне острова, и местные кланы, вероятно, слишком гордые, чтобы жаловаться европейцам на своих же.
Он посерьезнел. Сделал несколько шагов по пустынной парковой дорожке, Кьяра не отставала. Продолжала молчать и слушать. Возможно, ей было просто нечего сказать.
— Перечислить, сколько международных протоколов вы нарушили?
Валерия, конечно, и сама знала. Ему хотелось посмотреть, как она сама себе объясняет необходимость эти нарушений.

1. Имя, раса, возраст
Гонсалу Ласерда, человек, 30 лет
2. Род занятий, профессия, титулы/регалии
граф Алькасер, сподвижник инфанта Хайме
3. Ссылка на акцию, по которой проходите
Ищем в сюжет
4. Пробный пост

Пост

Он не спал уже, кажется, целую вечность. И вечность была впереди. Вечность во тьме Бевенна, куда его манило зловонное дыхание Глак’хара. Изгнанник негромко мычал какой-то напев, в котором лишь при желании и должном упорстве можно было распознать старую свадебную песню, и раскачивался, сжимая в объятиях истерзанное почерневшее тело.
Пещера на Туманном болоте была его убежищем последние несколько месяцев. Скитаясь по округе, Сьёк снова и снова приближался к Ивовому двору, рискуя быть обнаруженным и узнанным, но не мог забыть и оставить ту, которая стала причиной всех его бед. Ради Мельвен он готов был объявить войну всему миру и бросить его к ее ногам. Ее золотые кудри были для него ярче всех светил и, ослепленный их сиянием, он терял голову от ревности, бросаясь диким зверем на каждого, кто осмеливался дольше обычного смотреть в ее сторону. Пролитая кровь и изгнание не остудили горячую голову, а только сильнее распалили неутоленное желание.
Просто выкрасть Златовласку было нельзя — весь клан прочесал бы окрестности вдоль и поперек в поисках, слишком свежи были в памяти соплеменников безумные выходки охотника. Сьёк выжидал. Встреча с чужой ведающей, знающей темные обряды и с легкостью узревшей темное желание, заполнявшее сердце сибрида, казалась ему добрым знамением. Она научила словам и действиям, обещала, что это привяжет сердце Мельвен к нему навсегда и одержимый поверил каждому слову. И сделал все в точности, как она говорила.
Как же Златовласка была красива в день Нивльтан! Как улыбалась всем и как сердце Сьёка обливалось кровью при виде этих улыбок, даруемых другим! Хотелось вырваться из укрытия и вспороть каждого, кто прикасался к ней, а тому пришлому сопляку и вовсе свернуть шею, как цыпленку. Но оказалось, что именно он помог изгнаннику, сам того не ведая: охотник видел, как чужак передал Мельвен сложенное странным манером послание и оставалось лишь ждать следующих шагов и удобного момента. Он предоставился, когда девушка пришла на поляну за Ивовым двором. Конечно, она испугалась, завидя изгнанника, но дурман пылких слов и обещаний притупил страх и позволил подойти настолько близко, чтобы выбить дух одним отточенным ударом и унести, как добычу, попутно пряча собственные следы и разбрасывая пропитанный медвежьей желчью песок, чтобы сбить со следа псов и волков.
Она должна была одуматься и понять, что принадлежит ему! Не кричать, проклиная его, не отбиваться, надеясь на чудо, а просто покориться. Да, он слишком поторопился в своей жажде обладания и не утерпел, сделав своей не на алтаре, а раньше, в землянке, но он лишь хотел доказать ей, что она только его. А она... она все дни только и делала, что проклинала его и пыталась бежать, из-за чего ее постоянно приходилось опаивать сонной травой и ждать полной луны, чтобы провести обряд.
Рукотворный храм на болоте давно дожидался свою жертву. Он возложил Мельвен на алтарь и возлег с ней, принеся в дар богам и духам кровь, семя и ее золотые косы. Но что-то пошло не так и духи не вложили в сердце Златовласки любовь к своему мужу, а будто лишь сильнее распалили и пробудили ненависть. Обезумевшая девица бросалась на охотника, как тигрица, пока не затихла в его крепких объятиях навсегда, обмякнув тряпичной куклой с переломанной шеей. Но Сьёк не верил, что духи отвернулись, только не после всех даров, что он им принес! Или они покарали его за спешку? Они не могли, они не смеют, они же обещали... Она вернется, если звать и ждать, она одумается и вернется к нему.

Перед пещерой возвышался сложенный из камней и стволов большой алтарь, окруженный несколькими кругами костров и воткнутых в землю факелов. Земля вокруг основания потемнела от крови, что впиталась, стекая по углам и оставляя на сером сланце черно-бурые подтеки и смазанные руками и телами разводы. Остатки праздничного платья, давно потерявшего вид и первоначальный цвет, слились с грязью, а развешанные по ветвям ближайших кустов и над входом в пещеру посеревшие грязные длинные пряди волос лениво колыхались даже от легкого движения воздуха. Сьёк, с изможденным, покрытой бурой засохшей кровью, лицом сидел подле алтаря, обнимая ставший уже неузнаваемым труп. Судя по почерневшему лицу, обрамленному неровно обрезанными ножом короткими светлыми волосами, а так же по повисшему в воздухе сладковато-отвратному смраду, Мельвен была мертва уже далеко не первый день, но охотник не выпускал ее из рук, время от времени прерывая пение-мычание и окликая по имени, словно надеялся, что на сей раз она отзовется. И вскинул голову, едва завидел вышедших из леса.
— Прочь, — живые глаза маниакально засверкали на темном лице. — Убирайтесь прочь, она только моя, духи обещали ее мне... Шку-ура, — узнавание промелькнуло на лице и тело бережно, с осторожностью было уложено на землю, а в руке охотника сверкнул длинный узкий нож, лезвие которого покрывал темный слой засохшей кровавой пленки. — Ты привел чужака? Зачем ты привел его? Вы хотите забрать у меня Мельвен?!

1. Имя, раса, возраст
Виктория Дельгадо, 18, человек
2. Род занятий, профессия, титулы/регалии
баронета де Сан-Северино
3. Ссылка на акцию, по которой проходите
Нужные — женщины
4. Пробный пост

пост

Элли сидела на подоконнике в аудитории и с задумчивым видом что-то писала в тетради - скоро должен был начаться урок, но девушка, словно не замечала этого, потеряла счет времени и творила.
Стихи словно шли из самого сердца миловидной блондинки, а ноты, которые сплетались в ее голове в музыку – появлялись витиеватыми узорами и рисунками на полях. Она настолько погрузилась в процесс, что когда прозвучал звонок, и ее друзья и товарищи стали спешно входить в класс, даже не заметила их, чуть отгородившись от них завесой длинных белокурых волос.
Майк, ее друг фотограф, очень часто ловил именно такие вот моменты погруженности начинающей актрисы и певицы, когда она не знала и не ощущала мира вокруг, когда существовала только она сама, и мелодия или стихи в ее голове, а еще тетрадь, на разлинеенных страницах которой рождалось очередное творение.
Нельзя было сказать, что все то, что писала Элеонор, было действительно хитом или же могло им стать, но девушка любила писать стихи и придумывать к ним музыку, а уж если они сами возникали и складывались в ее голове – грех было не записать, не утонуть в их звучании.
Начало учебного года не грозило сложными домашними заданиями и скорее напоминало повторение пройденного до каникул и некоторые творческие задания, а уроки у профессора Вэйпоинта и вовсе были одними из самых любимых у ее курса – парни восхищались талантливым мужчиной, который снимался в кино и находил время для занятий с молодежью, а девушки в тайне или нет – влюблялись, в талант, улыбку, статную фигуру или глаза.
Глаза Ричарда, такие веселые, позитивные и глубокие, умные, словно повидавшие много всего – были живыми, яркими, он мог взглядом передать гамму различных эмоций и Элеонор буквально замирала, словно кролик перед удавом, не способная иногда здраво мыслить и… восхищалась.
Она раньше не влюблялась, всегда слишком умная, целеустремленная, да, Рузвельт испытывала симпатию, успела сыграть влюбленность в сериале, в котором играла русалку Эмму, но в реальности, никогда не испытывала настоящего всепоглощающего чувства, до того самого момента, пока случайно не столкнулась с профессором в библиотеке.
Любовь с первого взгляда? Возможно… нет, не совсем. Она ведь видела его много раз на уроках, в коридорах, восхищалась его талантом и игрой, но там, в библиотеке, когда она потянулась за книгой, стоящей слишком высоко, и в результате свалила кипу учебников на пол, именно он помог ей все поднять.
Элеонор до сих пор помнила свое смущение и была невероятно счастлива от того, что уже начались каникулы, и студентов почти не было в кампусе, а уж что можно сказать о библиотеке, куда девушка пришла за информацией для одного из рефератов, заданных на летние каникулы.
Профессор тогда заразительно улыбнулся, сказал что-то веселое и забавное, отчего сконфуженная девушка тоже растянула губы в усмешке, и почувствовала, что залипла как муха в янтаре. Вот только глаза, в которые она окунулась, были серыми словно пасмурное осеннее небо, и в то же самое время невероятно манили нырнуть в этот опасный омут.
Элли тогда долго краснела и извинялась за доставленные неудобства, болтала без умолку, делясь планами на лето, о ком она собирается написать рефераты и на какие пробы хотела бы съездить, а потом, едва заслышала хлопок двери, подхватила небольшой кожаный портфельчик и убежала.
Только очутившись в кампусе, захлопнув за своей спиной двери комнаты и прижавшись к ним спиной, Рузвельт смогла перевести дух и снова залиться смущенным румянцем, коря себя за глупость и ломая голову о том, за кого ее примет профессор.
И с того момента тот просто не покидал ее мысли. Она разговаривала с ним, советовалась, и каждый раз моментально получала ответ, потому что сама представляла, что и как бы ответил мужчина, если бы ему довелось действительно услышать вопрос юного дарования.
Фоновой шум стал тише, словно студенты решили перестать разговаривать и дружно обратили на кого-то внимания, а Элеонор все еще сидела на подоконнике, ломая голову над очередной рифмой, когда она почувствовала, что рядом с ней кто-то стоит, но, конечно же, увлеченная процессом девушка решила проигнорировать чье-то внимание, а в следующий момент на ее плечо аккуратно легла чья-то рука.
Вздрогнув, Элли подняла голову, и, увидев профессора Вэйпоинта сглотнула, смущенно краснея, пролепетала:
- Добрый день… простите, слишком увлеклась стихами… рада вас видеть… - подхватив рюкзак, девушка спешно заняла свое привычное место за первой партой, прямо напротив стола преподавателя, и, достав другую тетрадь, приготовилась слушать и если что записывать.

Офелия сидела у раскрытого окна и вглядывалась в ночное небо. Где – то далеко, к северу, в небе вспыхивали зарницы, но здесь воздух был свеж и прозрачен. Она глубоко вдохнула и закрыла глаза. Ни утром, ни днём, ни вечером ее не оставляли одну ни на минуту. Лишь только ночью могла она вот так открыть окно и не бояться, что ее увидят и узнают ее тайну – дом погрузился в сон. Она поняла, что грозы не будет, иначе она бы ощутила знакомое покалывание на коже.
В последнее время она физически чувствовала то, на что многие не обращали внимания всю свою жизнь – блаженны те, кто дышит полной грудью. Они не задумываются о том, что вокруг них огромный, подвижный мир, который наполняет любое живое существо с первым вздохом и покидает с последним, провожая душу до последнего ее пристанища.
Офелии казалось, что все просто: протяни руку и зацепишь край струящегося под пальцами невидимого шелка. Прислушайся – и услышишь, как ветер звенит под крышами и в коридорах. Ей казалось, что она видела, как воздушные потоки гонят волны, словно покорные стада, как вода разбивается о невидимые стены, рассыпаясь на мириады брызг. Кажется, она видела, как в темной синеве грозовой тучи зарождается молния и слышала в шуме листвы чьи – то голоса, но не смогла ответить. Та сила, что была дана ей, не слушалась ее. Лишь сильные эмоции, давали волю ее магии, и она была неуправляема ни в своей мощи, ни в своем направлении. 
А боль, горе, и опустошение, что проявили ее способности не покидали Офелию с момента убийства отца. Мир перевернулся с ног на голову, да и беда не приходит одна. С осознанием участи, которая ей грозила, прибавился и животный страх, который туманил ей разум и душу. С тех пор, как она впервые увидела слабые разряды молний на своих руках, не было ей ни покоя, ни радости. Реальность была омрачена всепоглощающим ужасом, от которого кровь стыла в руках, и они мерзли даже в самый жаркий день.
Откуда – то пахнуло неприятной сыростью, и Офелия прикрыла окно. Ей хотелось спать, глаза закрывались сами собой, но она знала, что ее ждет: сон приходил к ней только вместе с мучительными, изматывавшими девушку кошмарными снами, казавшимися ей настолько реальными, что проснуться было невозможно. Так что она еще долго расчесывала гребнем волосы, прежде чем легла в постель. Её ожидания её не подвели: когда утром инфанту разбудила одна из служанок, девушка не могла вспомнить, что ей снилось, осталось лишь ощущение, будто ее придавили каменной плитой – так тяжело было дышать и кружилась голова от нехватки воздуха.
- Вы будете завтракать, Донья Офелия? – спросила ее служанка, что одевала инфанту. Офелия вздрогнула и поняла, что размышлениям пора положить конец – ничто не должно выдавать ни ее страха, ни волнения. Она улыбнулась девушке, забирая у той гребень – нет, спасибо. Я не голодна.
Она подошла к окну и, пока девушка укладывала Офелии волосы, инфанта смотрела вниз, во двор. Карета уже была запряжена, стража выводила коней, нужно было торопиться, чтобы ее не ждали. Покрыв голову мантильей, она поблагодарила служанку и оглянулась в комнате: до столицы было уже близко. Вернется ли она сюда еще когда – нибудь? Недолго думая, она достала из кошеля маленькую монетку и просунула ее в небольшой зазор между половицами, чтобы никто не заметил. Когда – то она не верила в суеверия, но раньше и жизнь была совсем другая.
Несмотря на раннее утро, уже ослепительно светило солнце. На выходе из дома она пересеклась с Леоном. – Доброе утро, - улыбнулась инфанта, - надеюсь, тебе снилось что – то хорошее?
Офелии хотелось улыбаться ему. Даже, если бы она хотела, свою улыбку ему она не могла скрыть. Объяснения этому она не находила, просто, когда она смотрела на него, ей, почему – то, становилось легче на душе и это было не только потому, что они росли вместе. Ей казалось, что из всех мужчин, что её окружали, он – самый человечный и искренний. Он не был испорчен интригами столичного двора и только на его руках еще не было родной крови.
Но все же, кроме матери у нее нет друзей. Леон – мужчина, а, значит, он может стать тем, кто приведет ее к концу. «Интересно», - подумала инфанта, - «если женщины – сосуды греха, то кто же тогда мужчины, что подкидывают дрова в костер, на котором сжигают еретичек и ведьм? Сосуды добра и милосердия?» - она одернула себя: как хорошо, что её мысли пока никто не может прочитать
Уже рядом с каретой, когда она взяла руку инфанта, она почувствовала нечто знакомое и посмотрела вверх: на фоне полного безветрия, в кронах деревьев зашелестели листья.

1. Имя, раса, возраст
Мария Лурдес де Собраре Берги
2. Род занятий, профессия, титулы/регалии
старшая дочь пожалуй, самого богатого человека Эстанеса, завидная невеста
3. Ссылка на акцию, по которой проходите
Нужные — женщины
4. Пробный пост

Свернутый текст

Тщательно умывшись и слыша голос папы, который звал меня, я вытираюсь, и уже было собираюсь направиться вниз, но замираю, словно громом пораженный – я ведь не одет, а бабушка будет крайне недовольна этим. Фыркаю, и спешно бегу в свою комнату, топая маленькими ножками, и как-то слишком резко открываю дверцу шкафа, отчего неловко шлепаюсь на попу. Мне совершенно не хочется заставлять папочку ждать, ведь он наверняка соскучился по мне точно так же, как и я сам, поэтому я поднимаюсь на ноги, достаю полосатые носочки с миниатюрными пальчиками, натягиваю их, шевеля пальцами и невольно улыбаясь.
Спохватившись, что отвлекся, я подпрыгиваю, натягиваю джинсы и рубашечку с длинными рукавами, уже привычно путаюсь с пуговками, хмурюсь и недовольно кусаю губы, чтобы не сказать плохое слово, которое иногда срывается с губ дедушки и дяди Скотта, когда те чем-то сильно недовольны, и они думают, что их никто не видит и не слышит.
Перед мысленным взором сразу же встала картинка-воспоминание о том, как дядя Скотт спешил на работу, ища какие-то бумаги, и вдруг наступил на мое лего – он тогда так потешно прыгал на одной ноге и чертыхался. Я хихикнул, а потом, конечно же, извинился, особенно когда дядя отругал меня за разбросанные игрушки… но я же помог ему найти его бумажки, и ничего страшного, что на одной стороне одной из них я нарисовал дядю с тетей, ему даже понравилось, он так смеялся… правда тетя Винтер потом попросила не брать бумагу в кабинете дяди, особенно если на одной из сторон уже что-то нарисовано.
Справляюсь наконец с пуговицами, и все также топая, спешно сбегаю вниз по лестнице, едва не падаю, споткнувшись о ковер, и замираю, замечая шарики. Много шариков с различными моими любимыми героями, и я на несколько мгновений замираю, начинаю подпрыгивать, достать хотя бы один шарик, но у меня не получается, и тогда, я забираюсь на один из стульев, наконец цепляю пальчиками ленточку, и совершая супергеройский прыжок, приземляюсь на ноги, приседая.
Шкала моего настроения поднимается выше, и вприпрыжку, я двигаюсь в сторону, но замираю, услышав громкие голоса папочки и тети Винтер. Они о чем-то спорят, крайне недовольные друг другом, и мое сердечко замирает.
Я снова сделал что-то не так? Почему? Почему они ругаются? В моих глазах появляются слезы, и я потянулся к ним кулачками, вытирая их и выпустив шарик, решил выйти, ведь, сегодня был мой день рождения, разве они не должны помириться ради меня?
- Папочка, ты приехал, - в моем голосе сквозит неподдельное счастье, и, подбежав к отцу, я крепко обнимаю его за ногу, поднимая голову выше, глядя снизу вверх, а потом перевожу взгляд на тетю Винтер: - Правда, здорово, что папочка приехал, я так соскучился… ой… а на улице дождик… папочка, нельзя ходить под дождиком, бабушка говорит, что можно заболеть.
Я снова утыкаюсь носом в папу, словно боясь, что он может исчезнуть или снова начнет ругаться на тетю, а ведь мне невероятно хочется показать ему мои игрушки и рисунки.
- Папочка, а я нарисовал тебе рисунок, показать? – я улыбаюсь, и тут же вскидываю голову на тетю, слушая то, что она говорит, и как-то растерянно кручу головой, не понимая, что это значит, почему они смотрят друг на друга так недовольно, почему они… говорят такие вещи.
- Тетя? – я закусываю губу, глядя снизу вверх. – Н-но… разве мы не успеем с папочкой? Он ведь… он ведь приехал ко мне… на день рождения… Мы ведь не можем отмечать без папочки…
В глазах против воли закипают слезы, но я не хочу плакать, это самое последнее, что можно сделать, и мои слезы всегда расстраивают всех.
- Почему я должен выбирать между папочкой и днем рождения? Неужели он не останется? – теперь мой взгляд обращен на папу. Я ведь так ждал его, ждал, что мы проведем время вместе, что мы поедем к мамочке, а он… уедет…
- Я не хочу… не хочу выбирать… не хочу выбирать между мамочкой, папочкой и днем рождения… почему я должен выбирать, а не получить все сразу? Почему так нельзя? – мои плечи подрагивают, я чувствую горячие слезинки на своих щечках, а в ушах все еще стоят слова о моем дне рождении… Не хочу…
- Не хочу… больше не хочу его… не хочу день рождения… - я разворачиваюсь и, не видя дороги, бегу в свою комнату.
Я плохой, плохой, ужасный ребенок. Я убил мамочку, я расстраиваю всех своих родственников и делаю им больно, я расстраиваю папочку и тетушку Винтер, она столько сделала для меня, а я все испортил, я плохой ребенок.
Я снова спотыкаюсь, на этот раз о последнюю ступеньку лестницы и растягиваюсь на полу второго этажа, с губ срывается всхлип, я резко поднимаюсь и бегу в свою комнату, с громким стуком захлопываю дверь, и, забравшись на кровать, утыкаюсь носом в подушку, громко плача.
Мне больно, и болят сейчас не только ушибленные ладони и коленки, болит сердечко, в которое словно вонзили нож, кажется именно так, в запале, кричала тетенька в телевизоре в одном из сериалов, что так сильно любит бабушка.
Я ужасный ребенок, и я всем причиняю боль… меня не должно было существовать, тогда… тогда никому не было бы больно, никто бы не страдал…

1551 апр 01 - Определись или умри - завершен.
1556 июль 07 - Искусство ведения пиратско-солдатских переговоров
1558 сент 02 - В театре абсурда ты - главный герой - завершен.
1558 сент 16 - Мало продать товар, надо, чтобы тебе за него еще заплатили
1558 сент 20 - Внизу земля - падать больно
1558 сент 29-30 - А будет ли кому пожинать после?

Скрытый текст:

Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.

Марго, дорогая моя супруга, ты помнишь, наверное, даже лучше меня, как все начиналось. Как ты, обрученная с наследником графа Халле, Эриком, повстречалась мне на одном из праздников в Файрбруксе, куда съехался весь цвет анхальской знати. Влечение было взаимным и непреодолимым, роман стремительным, так я узнал, что Белая Маргрит из Хагена вовсе не воплощение невинности и благочестия, и мне это понравилось. Интригами и влиянием своего отца я добился расторжения вашей с Эриком помолвки, после чего незамедлительно послал к твоему отцу сватов с предложением брака. Долго же не утихали в Анхальсе сплетни и пересуды, долго тянулся за нами скандальный шлейф, а графы Халле, говорят, и вовсе до сих пор обижены.
После свадьбы я быстро понял, что обрел не только жену, и но и верного советника — твой отец хорошо воспитал тебя, дал не только положенные по правилам знания, но и сверх того. Ты разбиралась в людях лучше меня, Маргрит, хотя и не всегда могла удержать от ошибок — самую большую свою ошибку, договор с ведьмой и дальнейшее предательство, ты предотвратить не сумела, да и не могла. Это был тот единственный раз, когда я не стал обращаться к тебе за советом.
Вместе мы нажили троих сыновей и прекрасную дочь, хотя я всегда замечал, что ты выделяешь из всех среднего, Рихарда, который унаследовал твой ум, тягу к интригам и коварство — при Анхальском дворе ты всегда все знала лучше меня, узнавала первой, и тебя, быть может, опасаются даже больше, чем меня. Железной рукой ты ведешь дела замка, не переставая следить за политической стороной в герцогстве, которая тебя тревожит.
Потому что есть у тебя, Марго, тайна. Тебе есть, в чем упрекнуть меня, но и ты не без греха — я до сих пор не знаю, что ты поддерживаешь скрытые течения за реформу Церкви, за ее отстранение от светских дел и за то, чтобы роскошь и властные полномочия покинули пределы святых храмов.

Хлоя обещала себе бросить курить еще в том месяце — но сейчас снова стоит и курит, нервно оглядываясь по сторонам в поисках стюардов. Не курить не получается, это даже не про дым в легких, а про сигарету в руках. Нужно что-то держать в пальцах, нервно покручивать и бояться быть пойманной. ЭТо держит ее в тонусе. Напряжение действует отрезвляюще, иначе бы Хлоя, наверное, просто не смогла бы так долго стоять на одном месте.
В последние дни ее сильно пугало бездействие. Любая неподвижность, отсутствие перемены места, фона, позы. Потому она не спит ночами — она боится, что снова увидит сон, который сбудется. Не фокусируется подолгу на каких-то предметах и не находится долго в одном и том же месте, потому что стоит ей приглядеться, привыкнуть, она начинает видеть то, чего видеть не должна. Сигареты помогают не особо. Алкоголь же делает все только хуже. Хлоя уже отчаялась от этого избавиться, но последние пару дней ничего подобного с ней не случалось, никакие видения ее не беспокоили, и, что главное, последние сны не сбывались и не воплощались в реальности самым чудовищным образом. Хлоя почти успокоилась, но новость о том, что Джона выпустили из психушки, заставила ее волноваться.
Джон ведь тоже видел то, что видеть обычному человеку не положено. Джона все считали шизиком, он сам и сама Хлоя тоже принимали это, как данность — но сейчас она стала сомневаться. Во что сложнее поверить: в коллективное безумие, в то, что они вместе свихнулись и почти одинаково теперь мучаются, глядя на людей и предметы, или в то, что они оба в чем-то правы? У нее в сумке валяется затертый до безобразия томик Кинга, Хлоя в последние дни постоянно носит его с собой, как носят Библию послушные девочки из религиозных семей. Хлоя хорошо знает, не понаслышке, что говорит Святое Писание и верующие отцы о таких, как они с Джоном — хорошо, что ее отцу нет дела ни до нее, ни до веры, иначе бы ее уже били распятием по голове или прикладывали псалтырь, чтобы изгнать бесов. Хлоя не знает, что хуже — это или психушка, она никогда подолгу не лежала в больницах и теперь с опасением ждет появления Джона в условленном месте, нервно закуривает еще раз, рискуя нарваться на штраф.
А вдруг он стал совсем другим? Вдруг они все-таки смогли его там вылечить, и теперь единственный человек, которому она может довериться и открыться, посмотрит на нее с осуждением? Это будет гораздо хуже, чем перспектива самой угодить в больницу или оказаться в какой-нибудь секте, где ее посадят в круг из свечей и станут читать над ней молитвы.
Когда он, наконец, появляется, она спешно бросает сигарету в урну и садится на ближайшую скамейку. Хлоя нервно отстукивает ногой мотив песни, названия и слов которой и не помнит, но чей бит звучит в унисон ее бешено колотящемуся сердцу. С виду вроде не изменился. Разве что щеки впали ее больше.
— Привет, — говорит она коротко, и замолкает, глядя на Джона. Хлоя понятия не имеет, что еще можно сказать.

1. Имя, раса, возраст
Блейз, человек, 43
2. Род занятий, профессия, титулы/регалии
Безродный, бывший наемник, нынешний разбойник и мародер
3. Ссылка на акцию, по которой проходите
Тут
4. Пробный пост

Пост

Недоверчивость Арана принесла свои плоды – через какое-то время пути он заметил, что белоплащники все же не отпустили его просто так, и чьи-то темные силуэты мелькают позади на границе восприятия. Парнишка хмыкнул. Где находится лагерь тех, кого назвали «разбойниками», он не знал, но слышал, что они кочевали по холмам и могли даже уходить в скалы, отчего белоплащники никак не могли их поймать. А еще он знал, что есть в округе места, более реальные, чем россказни, куда можно прийти и попросить помощи. К одному из них Аран и устремился. Только теперь нужно было сбить преследователей с толку, и парнишка даже почувствовал в себе воодушевление, что мог бы обхитрить тех, кто собирался обхитрить его. Дождавшись, когда дорога круто повернет, огибая холм, Аран быстро бросился в реденький перелесок, памятуя о том, что тут у ручья шел довольно крутой овраг, под которым парнишка схоронился. Вымоченные ноги того стоили, ибо отсидевшись, он присутствия соглядатаев уже не заметил, но все равно сделал крюк, чтобы ненароком вновь на них не наткнуться по дороге.
Гонец прибыл поздним утром, когда лагерь уже начали сворачивать для перехода на новое место. Он едва не загнал коня, принес с собой мальчишку позади седла и весть о том, что белоплащники вошли отрядом в одну из деревень. Они требовали его – Фэруса, или грозили расправой всем, кто остался в поселении.
- А я думал ты больше, - вклинился в донесение привезенный малец, с любопытством разглядывая Коваля. – Говорили, что ты как дуб или скала до неба… Они назвали тебя трусом и крысой и хотели, что бы ты вышел к ним с пустыми руками, открыто как мужчина. Но ты же поломаешь им шеи, верно? Чтоб им неповадно было! Я их уже перехитрил! Они хотели за мной до сюда проследить, но я ловчее!
Фэрус выслушал всю торопливую речь молча, не поведя и бровью, после чего лишь попросил мальца столь же ловко нарисовать ему план деревни и прилежащих окрестностей. Потушенное кострище стало картой: недогоревшие угольки домами, линии от палочки холмами и дорогой, леском и оврагами. А вот сколько белоплащников было в отряде, паренек сказать уже точно не мог и от того, что считал плохо, и от того, что не до этого ему было. Множество – так причудилось его спасающемуся бегством сознанию.
Над лагерем повисло напряжение. Сборы продолжались, но теперь, не было единой уверенности в том, куда придется двигаться. Коваль сидел над примитивной картой в одиночестве, недвижимый и мрачный, в то время как драгоценное время текло.
- Нам стоит поторопиться, если мы хотим успеть к деревушке до полудня… - вкрадчиво произнес Райнум, прославившийся первым из охотников среди людей Фэруса, отчего был назначен ответственным за умения лучников. Он сел подле своего командира и тоже взглянул на разрисованное кострище.
- С каких пор ты торопишься исполнять то, что говорят Белоплащники? – хмуро поинтересовался Коваль и Райнум поднял на него взгляд полный недоумения. – Сегодня это не отряд застигнутый врасплох.  Они готовы. Они ждут нас. В неизвестном количестве.
- Они убьют невинных людей, если мы не придем, - возразил охотник, хоть и начал понимать, отчего Коваль медлит. – Ты же не собираешься бросить целую деревню им на растерзание? Это противоречило бы всему за что мы боремся…
- Зато у них не было бы соблазна воспользоваться таким способом в другой раз, - холодно ответил Фэрус и Райнум сощурился, силясь по лицу кузнеца разгадать, насколько тот действительно уверен в том, что говорит.
- Иногда, когда ты говоришь, мне чудится, что ты бредишь в горячке, друг мой, - покачал головой охотник. – Я уверен у тебя уже вызрел какой-то план. Но не слишком надежный, верно?
- Верно, - согласился Коваль. Бросать он никого не собирался – это сильно бы подорвало саму веру в Противостояние, как среди тех, кто предпочел мирную жизнь и вещную помощь, так и среди боевых соратников. Белоплащники должны быть уничтожены, независимо от того, успеют они привести свою угрозу в исполнение или нет. Однако кидаться опрометью в разинутую пасть зверя Фэрус тоже не желал.
- Тогда в дорогу?! – предложил Райнум и поднялся. Кузнец поднялся вслед за ним.
- Да. Разошли весть во все лагеря – пусть собираются у Козлиной Горы. Оттуда пойдем к деревне. Мне нужны будут все лошади, которых удастся собрать – старые, хромые, больные – мне все равно. И много соломы и хвороста.
- Ты же не собираешься все просто спалить? – недоверчиво поинтересовался охотник, но Коваль лишь хлопнул его по плечу: - Они хотят что бы мы воевали открыто – они это получат.

Он сидел в плетеном кресле, закинув ноги в домашних туфлях с ориентальной вышивкой на перила французского - маленького, встать не получится, разве только ногу поставить - балкончика. На низком резном столике в восточном стиле стоял мятный чай в серебряном подстаканнике и дымилась сигара - просто так, для настроения. С балкона виднелось здание напротив - с типичными колоннами и арками, арабская архитектура, пальмы, шум машин, разговоры людей. Он читал довольно старую книгу в переплете из телячьей кожи, которую привез из последней поездки в пустыню, и в определенном смысле блаженствовал.
Они жили в этом отеле в Алжире уже несколько месяцев. В городе было неспокойно - доносились слухи о чудовищных, варварских актах насилия, набегах на принадлежащие французам деревеньки, убийства и пытки. Тем не менее, он не спешил уезжать и увозить Элену с собой. События еще только начинали разворачиваться, как можно пропускать все веселье? Если на то пошло, в Алжир он ездил последние три года жизни в Париже, но без Элены. Присутствовал то тут, то там, незаметной тенью на переговорах. Усыплял бдительность, распространял недовольство. На Алжир, как и на другие французские колонии, сильно повлияли последние десять лет - капитуляция перед Германией, война, разруха, идиотское правительство, этим было просто грешно не воспользоваться. Французы и алжирцы - это пороховая бочка темпераментов, и рано или поздно она должна рвануть. Когда год назад она рванула, но не с такой силой, с какой он рассчитывал - повстанцы были плохо вооружены и малочисленны, всего 500 человек или около того - он решил, что пора перебираться из Парижа на новое место. Тем более, что нестареющее лицо Элены могло начать привлекать внимание.
И вот теперь они были здесь. Он по-прежнему ездил по стране время от времени - не обязательно для того, чтобы разжечь где-то недовольство, иногда он охотился за интересными манускриптами на арабском, теологического толка, конечно. Французский Алжир был островком цивилизации совсем рядом с пустыней и полудикими племенами берберов. Пару раз он брал и Элену с собой в пустыню, не на военные переговоры, просто на прогулку, вроде экскурсии с гидом - впрочем, кажется, она согласилась лишь потому, что хотела эффектно прокатиться на верблюде, укрыв лицо бедуинской накидкой. Нельзя не признать, что ей это шло. В остальное время он мало интересовался ее занятиями, если только не сопровождал мадам Бенуа в казино или иное развлекательное место. Его забавляло обсуждать с белыми жителями колонии - французами, испанцами, итальянцами, русскими - недавно произошедшие события, особенно если и сам приложил к ним руку.
Впрочем, порой случалось и так, что он возвращался из поездки, а Элены на месте в отеле не было. Спрашивать у консьержа, где изволит шляться мадам Бенуа, ему не хотелось - так и дураком недолго прослыть. И он чувствовал раздражение. С другой стороны, беспокоиться за нее не стоило - она уже могла за себя постоять, ведь последние годы они не теряли даром, развивая ее навыки. Если уж она могла приказом, глядя в глаза какому-нибудь прощелыге, убедить его поставить на красное все свое состояние - чисто ради развлечения - уж в обиду она себя могла не дать. И все же он тревожился, и злился на свою тревогу.
Но в это возвращение все было в порядке. Он мельком заглянул в ее комнату - кажется, она спала, хоть и было уже послеобеденное время, - и отправился во свою, нетерпеливо разворачивая книгу. Теперь уже вечерело, и он подозревал, что Элена захочет пойти куда-нибудь. От этого он заранее чувствовал досаду, хоть она еще ничего и не просила.
Слишком уж интересной была эта арабская книга.
Он перевернул страницу.

2 мая 1553 года Так создан мир — что живо, то умрёт с Гвиневер де Маар
1-10 августа 1558 года Полправды - целая ложь с Наиром де Рейном
8 августа 1558 года Чем ты обладаешь, то обладает и тобой с Эллериан Ортега