В лаборатории Тацития Сеталя всё подчинено строгому внутреннему распорядку, своду правил, договорённостей и заранее составленным расписаниям: накануне они всегда обсуждают, что будут делать завтра, каждый последний день недели составляют приблизительный перечень день на следующую неделю, каждые две недели — середина месяца и сопутствующие решения, каждый месяц — рассмотрение плана на следующий месяц, и всё аналогичное для трёх месяцев, шести, девяти и двенадцати. Тацитий не отклоняется от обсуждённого плана, а если и вынужден сдвигать их, то всегда предупреждает — и Морель молчаливо рада, что её учитель не терпит, когда приходится нарушать установленные планы, а потому старается их соблюдать — он сам говорил так.

Сегодня список дел Морель выглядит так:

провести обезвоживание трёх литров хлороформа;
приготовить рабочие растворы (см. перечень рабочих растворов!);
осушить пять литров этилового спирта;
провести анализ реакционных смесей из списка (см. список реакционных смесей!) и принять решение о необходимости прервать или продолжить синтез;
экстрагировать сердечные гликозиды из травы горицвета весеннего;
обработать данные, полученные вчера ночью в эксперименте с горячей пластинкой;
разобрать высушенную посуду, которой накопилось очень много;
сдать практикум по анатомии подземных органов растений.

Конечно, абсолютное большинство вопросов решает Тацитий. Он заключает какие-то свои договоры (именно поэтому сегодня должен прийти некто Эредин), изредка представляет Морель как свою ученицу и подмастерье, но не вводит особо её в курс дела[1], сам решает, с кем им сотрудничать, и самолично выдаёт своей подопечной список дел, ограничивает круг её задач и вносит предложения. Морель очень редко говорит с чужаками, потому что она не любит говорить с чужаками; в конце концов, Тацитий считает (иначе бы он не говорил так), что она — совсем ещё ребёнок, и что её первая приоритетная и фактически единственная задача — это обучение. Он сам так говорит: «Ты должна научиться, Морель, всему тому, что я могу тебе дать».

Ещё Тацитий говорит, что она его никогда не подводит и что он хочет ответить тем же. Морель знает, что это хорошо, потому что у глагола «подводить» есть и плохие значения, которые надо запомнить, потому что подводить — это очередное ужасное многозначное слово, для которого нужно сделать карточку, чтобы не забыть:

своими действиями или бездействием вопреки данным обещаниям причинять ущерб, неудобства другому эльфу;
не выполнять ожидаемого;
не оправдать доверия.

Морель не хочет нарушать обещания, потому что она никогда не нарушает обещания и не лжёт, и не хочет не делать того, что должна, так что она — очень прилежно старается выполнять всё, что нужно. А ещё Морель не любит многозначные слова, потому что всегда сложно понять, что именно имеется в виду. Например, иногда её папа говорил, что хорошее дело браком не назовут, а его знакомые — смеялись, из-за чего Морель сделала вывод, что было сказано что-то смешное, потому что она знает, что эльфы смеются, когда смешно, и исключения бывают достаточно редко. Когда она спросила, почему это смешно, папа сказал ей, что брак — это многозначное слово. Вот его карточка:

Брак
— это семейная связь между двумя эльфами, которые не приходятся друг другу кровными родственниками и которые заключили отношения посредством женитьбы;
— это продукция, не соответствующая нормам или имеющая дефекты.

Смысл шутки таился в подмене первого значения на второе, и слушатели это должны понимать. Морель не понимает шутки — и не любит, когда значения слов внезапно меняются, а потому не любит многозначные слова. И художественную литературу, потому что её авторы постоянно норовят найти новые способы употребления уже известных слов, которые хорошо существовали и до них. Когда Морель пытается заложить в одно слово два и более смысла и произнести это вслух, у неё возникает ощущение, что с ней пытаются говорить два и более эльфа одновременно, а Морель не любит, когда так происходит, поэтому она закрывает уши и жалобно мяргает.

Поэтому многозначность слова — это плохо. Морель любит однозначную интерпретируемость. Например, в последнее время они с Тацитием исследовали, как растения общаются между собой, и Морель понравилось, что выделение некоторых веществ может быть истолковано растением только одним образом, и в этом плане она бы предпочла стать растением. И вот почему быть растением — это не самая плохая идея:

Признак	Достоинства	Недостатки
Зелёный цвет	Хороший цвет	Хуже, чем розовый
Однозначная коммуникация	Невероятные	Не были обнаружены
Нет органов вроде желудка и мозга	Нельзя просто умереть, потеряв голову	Может быть непривычно первое время
Запах	Некоторые приятно пахнут	Некоторые неприятно пахнут
Травоядные животные	Очень милые	Больше не получится их гладить
Паразиты	Нетривиальны	Всё-таки не саккулины
Отношение свысока	Элле ко всему так относятся	Не обнаружены
Исследовательский потенциал	Не будет ли всё равно?	Очень низкий

Иными словами, быть растением — это интересно и не так уж плохо, как некоторым кажется. Но, с другой стороны, растение не может сейчас нарезать натрий ножом и счищать с него окисленную плёнку, так что, возможно, всё-таки быть растением — это не так хорошо, как Морель сейчас думает.

Морель вздыхает и кидает пластинку в круглодонную колбу с этиловым спиртом.

— Нужна помощь? — коротко уточняет Тацитий, не отвлекаясь от сборки стеклянной конструкции для перегонки под низким давлением.

— Нет, — такой же лаконичный ответ.

Морель любит такие разговоры. Тацитий ничего не отвечает, а вскоре, когда завершает свою часть работы, покидает алхимическую лабораторию. Но уточняет:

— Я приготовил тебе посуду. Возьмёшь на рабочем месте.

— Спасибо.

— Не забудь, что сегодня приходит Эредин. Я представлю тебя ему.

— Хорошо.

— И помни про практикум: я жду тебя через четыре часа. Заодно отчитаешься по проделанной работе.

— Да.

Дверь за Тацитием тихо закрывается.

Морель сосредотачивается на работе и на том, чтобы дорезать натрий и двинуться по списку дальше. Чем скорее она справится со своими делами, тем быстрее она сможет взять себе другие задания — или снова вернуться к растениям и тому, как они общаются друг с другом; а может, Тацитий разрешит поставить какой-нибудь эксперимент с кроликами. Или даже посмотреть на дхойне: ему вчера завезли несколько штук; их приходилось хранить отдельно, потому что они очень велики по габаритам и не очень удобны в содержании, а ещё даже в сравнении со свиньями они оказывались ощутимо громче. Как решить эту проблему, не отрезая языков и не ограничивая иными путями особую активность речевого аппарата, решить достаточно сложно, а эти два метода могут быть плохи, потому что нельзя вызывать дополнительный стресс у подопытных животных: их поведение должно быть максимально естественным. Не то чтобы Морель не признавала исследовательской ценности за дхойне, но насколько же они сложны в обращении! Вот вывести бы хотя бы миниатюрную породу...

К обозначенному часу Морель является в ботаническую часть нескромной лаборатории Тацития; ей достаётся неопределённый проспиртованный кусок, напоминающий подземный орган макроскопически, а микроскопия подтверждает, что это корневище. Морель облизывает подушечку указательного левого пальца — порезалась, но Тацитий говорит, что доволен ей, потому что она справилась с поставленной задачей и смогла доказать свои утверждения.

— И не забудь поесть, пожалуйста, — напоминает он, когда Морель уже собирается возвращаться к экстрагированию.

— Хорошо.

Морель не забывает. Не забывает она и о том, что приблизительно к девяти вечера стоит ждать Эредина. Дополнительно Тацитий поручает ей очередную математическую обработку результатов, поэтому Морель, как следует промыв руки большим количеством тёплой воды, занимает привычное место в холле и принимается за расчёты.

Вечерело — и холодало.

---

[1] Вводить в курс дела — это сообщать, объявлять, информировать, посвящать, знакомить (знакомить не как знакомить с эльфом, а как знакомить с азами математической статистики), извещать, оповещать, уведомлять, приобщать. Ещё Тацитий говорил, что вводить в курс дела — это то же самое, что и ставить в известность, однако где находится известность, и как именно туда встать, он затруднился объяснить.

«Quantis urguemur cladibus», — сам про себя он выдыхает. На верную смерть их послал? Пыль забила глаза, но слёз — столетья уж нет. Что сказал бы Самсон, зная о мысли простой: «Не стоило ли одному мне пойти?»…
Знает Старший, — Корифей, поправляет он себя опять, — как сказал бы.

— Отдохни сном спокойным ты и восстановись душою ты в мире, что от нас всех, живых и дышащих, сокрыт, — негромко он говорит, как выдыхает, словами шелестя едва слышно, но знает: ближайший — услышит. — Чёрным облечённый облаком смерти, отыщи ты покой, не задержись в зелёном эфире, что в Тени царит. Упокойся ты сердцем, — обманно спокойствие голоса, дико не бьющегося и не трясущегося, старательно плавного, как и положено на похоронах: не слышно в нём дрожи, но не мешает рваться от скорби, — не терзайся ты и не витай настойчиво призраком буйным, как словно места навек не сыскав: долг, отданный кровью, пускай уж не тронет, уйти тебе без остатка позволит в тот мир, что всякого ждёт, кто смерти покорен быть может, — он замолкает на миг. Слова подбирать не желает: сами льются они, тенью из прошлой жизни опять поднимаясь. — Но Свет ждёт нас всех впереди. А горе… горе пусть уйдёт от тех, кто остался. Exsequere nauiter voluntatem meam, cetera egomet video.
От горя не убежать ему внутри — сохранит его вновь в себе, впитает; сохранит он через века, как и всегда, кровью в памяти пронеся. «Pone maerorem», — себе то не предлагает.
Молитва смолкает: слова не нужны боле. Останки им не достать, огню, как и положено, не предать — разве что завал разобрать, но времени столь много на то всё уйдёт, столь шума много создаст то, пусть и магию он применил бы — нельзя рисковать теми, кто выжил под грохотом диким. Стоило бы кровью останки постараться сыскать да огнём неровным их скоро объять — да опасается запаха плоти палёной, что отвратно влияет на дух боевой и привлечь могущ хищников. Но они ли проблема сейчас?
Скорбь — его то могила. Верить осталось, что не общая их.

— Не ранен никто? — всё так же негромко он уточняет, обводя взглядом тех, кто выбраться сумел из-под обвала. Крови живой, не мертвеца, что отпет торопливо, он не чует, если забыть на миг о руках когтистых своих.
Взгляд замирает. На полу — мусор и инструменты, шахтёрами, должно быть, оставленные когда-то давно; ниже его — мнутся венатори. Он помнит: говорить, служить, гореть он обязан, никогда не смолкая, не покидая и не догорая.
— Благодарю, — божество благосклонно им кивает. Очевидно: запомнит; имена вновь в памяти он воскрешает, напоминает, перед взором мысленным ставит.

«Ждать могли не нас», — он понимает. Не единственные венатори и тронутые алым храмовники во всей Марке; не единственный он, кто интересуется драконами активно настолько, чтобы рискнуть как собой, так и паствой своей. Стараться отчаянно столько о предательстве не мыслить — глупо то, наивно избыточно ведь; себя одёргивает он коротко, к разумности своей же вновь взывая. Могли предать — то понимает слишком ясно; могли же рассказать, куда направился отряд, и с кем, да зачем, когда добраться могут до места назначенья: врагов немало окружает Старшего и тех, кто уверовал в него.
А он — не защитил, подвёл он их вновь, оставил позади, как в тот самый день, о котором пожалеть почти готов. Гнев жжётся изнутри, он яростью пылает, что ослепляет, логично мыслить вновь мешая; страсть душит, невидимые руки на горле его беспощадно сжимая. «Я их без мести не оставлю, какой бы ни была она, чьих бы рук ни был этот труд», — то обещает сам себе, вслух произносить не смея: звон разлететься вокруг способен слишком ярко, пускай же и без того понятно, где искать.
Каменьев грохот упустить — глухим ведь надо быть.
Глухим надо и к себе быть, чтобы ненависть, столь яркую, вдруг упустить.

На факел, что горит дальше во мраке, он смотрит — и не моргает, в злости своей вновь пылая ярче любого огня, даже того, что искрится под кожей, смолкнуть не желая; на свод из каменьев взгляд переводит. Становится ему вновь тревожно — не за себя, а за вернейших своих. Не рассчитал он, ошибся. Его то вина.
— Нас ждут, — он утверждает, голоса не повышая. Не выдыхает тревожно, пусть мог бы: положение их очевидно и незавидно, стоит учесть. — Осторожнее, я вас прошу, — произносит он негромко, потерь не вынося, пусть и принимая их: знает, сколько погибает, ибо не скрыть то от него; знает — и запоминает.
Назад дороги вновь нет. «Как и всегда», — он отстранённо помышляет, взглядом местность изучая. Пахнет скверно, отчего-то привычно; старается он образы в памяти не воскрешать. Удушливость Троп, темнота, звон тысяч и тысяч ног, лязг доспехов, клинков песнь, рычание под ногами, крики тех, кто погибает, противное хлюпанье, рыданье натужное, но оно так далеко, на задворках самых сокрыто, что думать о том он не хочет совсем, — и Музыка в голове, что прекраснее всех; Думат как вновь лично с ним говорит, призывает, повелевает — сотни лет несут они Свет, что чёрным отчего-то давно обратился — до того, как явились они, на зов отозвавшись. Пахнет и кровью, столь свежей, что тошно; драконами пахнет, жизнью их.
Они говорят — их не слышат.

Кровь кипит внутри со злостью пополам; Корифей оставить, рискнув собой, права не имеет: назад дороги нет, и нет гарантии, что люди выберутся его без помощи, если с ним что-то ненароком случится. Он ощупывает потолок, его не касаясь, паутиной магической покрывает — сколько-то камней выдержит, если вновь их взрывом порвутся убить. Вопрос лишь в том, знают ли, что погибли не все, в том ли был смысл.
Кто-то знал. Кто-то ждал.
Взглядом обводит он вновь паству свою. Верить он должен и доверять — за мысль эту держится усилием воли.

На сей раз Корифей идёт впереди — неслышно почти, во мраке глядя: то ведь привычно. Как вновь зверем стал — как будто бы не переставал.

Карин не думает о том, что встреча могла быть последней, потому что через пару минут ли, часов ли, кого-то собьёт насмерть машина или зарежет наркоман; не прощается каждый раз так, как будто не суждено встретиться, потому что она уверена в завтрашнем дне и не переоценивает риски, придерживаясь разумной позиции, да и опасно ей излишне анализировать; не рисует в головах ужасные картины катастроф — конечно, с той оговоркой, что в таком спокойствии виновато длительное и крайне плодотворное лечение у психиатра, но что в том дурного? Психиатрия не должна быть табуирована; не нужно и стигматизировать людей, посещающих стабильно психотерапевта — совсем как Карин, прописавшаяся заодно со своими мигренями и у невролога. Да и вообще, ввиду нового социобиологического расслоения рекомендовалось заниматься групповой психотерапией, особенно в смешанных — иных, вероятно, и не бывало, иначе назывались такие «моногруппы» несколько по-другому — группах.

Ей стоило многого научиться контролю собственного же сознания. Она не хотела возвращаться в тот «аналитический кошмар», заставлявший её переживать всякий раз за близких из-за неостановимой оценки вероятности катастрофы.

Карин спокойна утром двадцать второго июля две тысячи одиннадцатого года — почти спокойна, если не считать ожидания: ей не доводилось ранее бывать в молодёжных политических летних лагерях. Из летних активностей она знала лишь летние научные школы — обсуждение же насущных социально-политических проблем в контексте социал-демократии было для неё чем-то новым — Киан же обладал подобным опытом. Если бы не он, то она бы никуда и не поехала, предпочтя остаться наедине со своим ноутбуком, пачкой таблетированного эрготамина и разбором новых технических заданий — подработка не лишняя, несмотря на отличное материальное положение семьи Ньольц. Или же занялась бы курсовой. Или своей научной работой. А может, и почитала бы для души — стоило подтянуть стремительно падавший уровень французского языка: из-за немецкого и польского Карин совсем задвинула его в тёмный угол. Правильно говорят: сначала возьми планку B2, а потом начинай новое.

Киан — за рулём. Карин тапает в заметках алгоритм для новой программы, которая должна облегчить её жизнь — то должно быть утилитой для браузера, позволяющей при наведении и удержании слова или сочетания слов отыскать электронные публикации по данной тематике, прогнав не только через гугл академию и пабмед, но и иные платформы поиска статей. Заняться бы свободным доступом, а не уповать лишь на рисёрчергейт… Не будь это пиратством и уголовно наказуемым преступлением…

Поёт Танита Тикирам — негромко. Они оба любят эту певицу, да и она как-то не отвлекает водителя. Киан вообще не любил отрываться от дороги, что логично, если учитывать тот факт, что его сестра, стоявшая на автобусной остановке, сильно пострадала от автомобильного наезда годом ранее.

Остров Чёрн, до которого они отправились из Гётеборга (невозможно порой отказать себе в удовольствии посетить пару-тройку тамошних музеев, воспользовавшись студенческим положением); три моста перекидывались с большой земли на малый её кусок. Маршрут лежал через Чёрнбрун — самый длинный из них; можно было бы поехать через Уруст, ещё один остров, но они путём переговоров решили, что заглянут на обратно пути. Карин ещё не знала, что никакого обратного пути не будет.

— Включишь раммов?

Киан хмыкает и щёлкает несколько раз по панели, отыскивая старые, но по-прежнему любимые песни. Они поют, вернее, подпевают вместе — и Карин точно отключает головной мозг, расслабляясь. Череп больше не кажется стальными тисками, со всех сторон стискивающими несчастного пожирателя глюкозы и оставляющими только один путь — сдавиться в позвоночный столб и вытечь, как вода в трубу. Сравнение не из приятных — его не так легко отогнать; сложно не сорваться в бурный поток мыслей, но Карин усилием воли контролирует себя, сдерживается, не позволят цунами потенциалов действия сменить курс мыслей. Такая мелочь отношений — просто сидеть вместе, напевая песни, смотреть вперёд, как будто шуршащая от колёс дорога — это прекрасное будущее завтрашнего дня, который станет лучше, чем вчера; Карин почти не сомневается, что думают они с Кианом об одном и том же: они многократно совпадали в мыслях. Не сказать, что она не строила математических моделей, но…

— Приехали, — Киан плавно тормозит, паркуясь перед развёрнутым лагерем. Карин моментально подсчитывает количество людей, прикидывает, сколько мусора отправится на сортировку к концу недели, и радуется шведской программе переработки отходов: полученные результаты её не радуют; радует лишь то, что немногие пользовались машинами, так что выброс углекислого газа в атмосферу не пугают циклопичностью. Наверное, им тоже стоило бы воспользоваться поездом, но в некоторых моментах Киан не желал отказываться от своего комфорта и лишь твердил, что сразу пересядет на электромобиль, как только таковые появятся, но сейчас ему удобнее иметь возможность путешествовать на машине и самостоятельно планировать маршрут, что не всегда возможно при пользовании общественным транспортом. Впрочем, Карин не доводила до экологических скандалов. Сама же и пользовалась своим парнем, как таксистом!

Они выбираются из машины и забирают походные рюкзаки. Оставаться на всю неделю в их планы не выходило: наиболее интересные им обсуждения проводились в первые три дня, а затем они решили, что неплохо бы и осмотреть природу острова Чёрн, разбив где-нибудь в удобном месте палатку, но, конечно, без разведения подле костра. Еду можно согреть и другими способами — не обязательно для того жечь куски деревьев, прогресс уже достаточно ушёл вперёд, чтобы не воспользоваться мультитопливной горелкой, спиртовкой или таблетированным сухим горючим, для коего у них имелась специальная печка, чтобы не коптить посуду. Они берут с собой палатку, как и все, кто разгружался рядом. Не страшно проводить ночи, когда под боком спит столько людей. К тому же, в Швеции. Что могло произойти дурного в Швеции?

Телефонная связь не работала. Интернет не ловил. О взрыве в Гётеборге никто не знал.

Первые звонки начали поступать ближе к пяти часам; ещё не вечерело, но небо над головой — посерело, затянутое облаками. Впрочем, ничего не могло помешать группе молодых людей пробежаться мимо в купальниках и полотенцах; дурные новости не убивали плохое настроение, и не стоит стыдить людей за него. По крайней мере, не Карин станет тем, кто решит требовать «вести себя прилично» и «не показывать радость», да и знала настолько близко она не так много людей, как Киан.

— Есть новости? — спрашивает Карин, садясь на ступени деревянного домика с кухнями, уборными помещениями и розетками (все блага цивилизации!) рядом с Олафом. Главный корпус! — Не дозвонился ещё до своих?

Он отрицательно качает головой. Его губы искусаны в кровь, руки мелко трясутся, взгляд бегает, постоянно возвращаясь к экрану смартфона, ресницы слиплись от слёз: Карин познакмилась с Олафом именно в Гётеборге, родители его жили близ подорванного района, и он ещё не знал, дома ли остались родители в то время. Деталей взрыва никто не знал, но курс обсуждений быстро сменился с проблем социальной интеграции вампиров, людей и мутантов на экстремизм и терроризм; личность подрывника полиция ещё не установила — или просто собравшиеся не знали об этом.

— Надеюсь, это не мусульмане устроили.
— Да с чего все взяли, что это теракт? Может, газовая труба взорвалась?
— Только вчера в том районе начали ремонтные работы. Газ отключили, я там живу…
— Может, на город напала Аль-Каида?
— Да с чего ты взяла?
— Нельзя всё валить на Аль-Каиду!
— Я не виню мусульман. Это всё политика.
— Меня не втягивайте в обсуждения.
— Почему нельзя всё обсудить?!
— Успокойтесь!
— А скоро пожарим стейки?
— Такая ситуация, а ты думаешь о еде?
— Что такого? Я просто хочу мяса. Мне нужно мясо.
— Что там такое?
— Где?

Карин оборачивается, как только слышится первый… выстрел?, точно преследующий бегущих в лес молодых людей, не отвечающих на попытки расспросов. Бесполезно: слишком напуганы. Не могут и слова вымолвить, кроме как криков «бегите». Бежать от кого? Кто стреляет? Зачем? Карин точно определяет, что между ними и стрелком, который, по всей видимости, один, приблизительно четыреста метров. Бежать в палатки — опасно, это слишком ненадёжное убежище; толпиться в главном корпусе тоже не стоило: дверь слишком хлипкая, но поток людей уносит её туда. Карин падает, отползает к стене, чтобы не затоптали.

Выстрел. Крик. Выстрел. Крик. Выстрел. Крик. Выстрел. Ближе.

— Да что случилось?!
— Не паникуйте.
— Проходите дальше, не толпитесь!
— Дальше!
— Закройте двери!
— Что там случилось?!
— Мне страшно, я хочу уйти!
— Сиди тут!

Хлопают двери: то и дело впускают добегающих. Никто не ранен, ни на ком нет крови. Ни в кого не попали? Или те, в кого попали, уже просто-напросто мертвы? Карин холодеет внутри, вдруг понимая: «Киан на улице. Я должна найти его». Она стремится подползти к двери, но её хватает за плечо Олаф, не позволяя выходить; он не может вымолвить ни слова. Кто-то начинает судорожно молиться, кто-то — плачет, всхлипывает, рыдает в голос, кто-то требует немедленно успокоиться и не поднимать панику, кто-то пытается дозвониться, но связь не работает. Карин соображает обратиться за помощью к киберпату, что разумно, но тот настолько парализован ужасом, что не может шевельнуться — его глаза как остекленели, а губы двигаются в так неслышному шёпоту. Бесполезно.

Киан. Киан! Киан…

Карин видела его в последний раз на улице. На улице, откуда раздаются выстрелы — мерные, неторопливые, последовательные, оглушающие. Страшные.

Возможно, жизнь в Лондоне сказалась на дочери рабовладельца и плантатора много сильнее, чем та предпочитала думать. Она никогда не стыдилась своей семьи и не скрывала прошлого. Хотя, какое это было прошлое? Ее вывезли в Англию еще в раннем возрасте, но детские воспоминания были сильны и всплывали довольно часто. пожалуй, именно их она могла бы назвать действительно яркими. Англия никогда ей особо не нравилась. Слишком холодно, слишком сыро, слишком много правил и еще этот вечный туман и смог.
Графиня окинула мальчика задумчивым взглядом. Нет, она не оценивала его как товар сейчас. Решение уже было принято и внесен задаток. Отвращение и презрение волнами накатывало на ее разум и женщине требовалось не мало хладнокровия и самообладания, чтобы удержать свой истинный нрав. Клаудия молча, выжидающе досмотрела разыгранный перед ней спектакль до самого конца и лишь когда мальчишка упал перед ней на пол, сильнее стиснула в руках хлыст и плотно сжала губы. В памяти вновь всплыла яркая картина наказания разыгравшаяся много лет перед ее глазами. Нет, наверно отец сейчас бы не сдержался, наверно все же истинно английское воспитание действительно остудило ее кровь.
- Мальчишка, - женщина вновь выпустила край своей юбки и подняла руку с хлыстом, но не замахнулась на француза. - не здоров и не полон сил!
Тонкий и гибкий стек коснулся подбородка торговца, заставляя его голову чуть приподняться. Губы Клаудии чуть дрогнули и изогнулись в высокомерной смешке. Она смотрела на француза так, словно оценивала его, а не представленный ей товар.
- Я знаю толк в живом товаре, - ее тонкая бровь чуть приподнялась, словно предупреждая мужчину, при этом голос оставался ровным и бесстрастным. - Мой отец был плантатором и рабовладельцем в Луизиане. И даже не пытайся обмануть, того, кого с пеленок обучали не этикетам и манерам, а торговле людьми.
Клаудия довольно улыбнулась. Кажется ей удалось произвести на торговца нужное впечатление, лишить уверенности, а значит и возможности приукрашивать товар, завышая его реальную стоимость. Графиня перевела взгляд на мальчишку, все еще держа кончик хлыста, который обычно касался крупа ее скакуна у лица француза.
Ей показалось, что мальчик не просто худой, а даже скорее истощенный, изможденный. Жалость? Нет, Клаудия не относилась к известному типу лицемерных жалостливых особ. Но и не смотрела она сейчас на мальчишку как на живой товар, который в будущем окупит ее затраты настоящие. Графиня вообще никак даже не пыталась себе объяснить происходящее и разобраться в собственных чувствах.
- Ты можешь стоять на ногах? - Обратилась женщина к мальчику мягко и даже ласково. - Сможешь идти со мной сам? У меня нет коляски. Я верхом. До отеля пару кварталов. Дойдешь?
Она бросила взгляд на "продавца" и стек ее уперся уме в грудь. Клаудия даже говорить с ним больше не желала, предпочтя объясняться по средствам громко-говорящих хозяйско-приказных жестов. Тонкая бровь ее чуть приподнялась, взгляд стал пренебрежительно-брезгливым. Всем своим видом она говорила сейчас ему - отойди или пожалеешь. Убедившись, что предупреждение понято и приказ исполнен, графиня вновь перевела взгляд на мальчика.
Клаудия протянула к нему руку, затянутую с тонкую перчатку.
- Оботри лицо, - ласково предложила она мальчику белоснежный батистовый платок, которым до того прикрывала нос.
Женщина опустила взгляд и достала две сложенные банкноты из-за манжета. Она еще в отеле заправила их туда не сколько не беспокоясь о том, что те могут потеряться. Графиня взглянула на француза, превозмогая свое отвращение к нему и кинула на пол банкноты.
- И даже не думай! - Жестко предупредила она того, пригрозим гибким стеком, и бросила взгляд на мальчика. - Идем со мной.
Клаудия развернулась, без спешки и суеты, с достоинством королевы и гордо покинула то, что с трудом можно было назвать домом.

Калеб принял новое задание спокойно, без лишней суеты и энтузиазма. Он не юнец, чтобы адреналин белым порошком бил в нос, а потом заставлял лететь со всех ног, видя неведомые картинки. Большая награда это хорошо, единственное, что зародило подозрение это очень уж краткое содержание. Странность, но не более. Все же заказчики в большинстве своем конспирируются как только могут, даже с наемниками. Бедняги боятся закона.
Дорога к заказчику не составила особого труда, Калеб оделся в серые одеяния местного простолюдина и накинул на лицо заклинание отвода глаз и темной пелены для продвинутых. Отныне слабые даром не замечали его, а сильным пришлось поднапрячься, чтобы разглядеть его лицо. Мера предосторожности не больше. По поводу особо сильных он не заморачивался, во-первых, он им не должен быть интересен, а во-вторых, от таких его чары не спасут, захотят, достанут и из под земли.
Он пришел последним. Двое других и заказчица, как он прозвал её про себя "голая баба", уже были в комнате дворца. Дадергент не говорил ни слова. Это заказчица вызвала его как наемника, это ей нужны были его услуги, а потому она сама все расскажет. На приветствие и предложение кушать Калеб хранил немое молчание, он ждал. Ждал слов о деле. Он сюда не сушки с чаем пришел пить. Да, наверно, странно так встречать гостя без лица, который не говорит ни слова в ответ.ю а лишь стоит и чего-то ждет. Попахивает чем-то из кошмаров и ужасов.
Кстати, одну из наемниц он узнал, они пересекались с ней в той аномалии, сильна магичка. Она же, похоже, его не узнала и более того казалась взбудораженной и возбужденной. Она была напряжена и искала как-то выбросить избыток энергии. Калеб был на готове. Второго соискателя он не знал. По виду обычный парнишка. Калеб даже удивился тому, что его пригласили сюда, ибо по виду не скажешь, что парень имел достаточный уровень для данного дела. Но на то они и убийцы, чтобы скрывать свои личины, возможно он ошибается.
Голая баба перешла к делу, потрясывая кхем(!), хотя нет, все скрыл туман вокруг неё и то ладно. Начала водить руками и ворожить. Рунная магия, Калеб попытался разглядеть.
Кубик
Но руны убегают из под его взора, слишком быстры движения и умелы чары. Калеб не стал вдаваться в подробности, пусть будут какие-то руны. Дальше пошла суть дела: свести с ума фаворитку, при чем изощренным способом. У Калеба лишь бровь дернулась немного вверх. Слишком сложно и изощренно не его взгляд. Как по нему можно было сделать все гораздо проще, но желание заказчика...Сделаем как просят, извращенным вкусам ничто не помеха. На вопрос о готовности Калеб впервые ответил:
— Слушаю.
Им объяснили более подробные детали. Неплохо придумано, однако о кристалле и правда было мало информации и об их сотрудничестве. Зачем они здесь в количестве трех? Голая хочет от них командной работы? Очень странно. Убийцы редко работают в команде, а тем более убийцы не знакомые друг с другом из разных гильдий. Она хотела соперничества? Плохая идея собирать всех под одной крышей и говорить об этом, ибо во-первых, это под ставит под угрозу весь замысел, потому что каждый станет мешать другому, а во-вторых, это может быть опасно для самого заказчика. Это был важный вопрос и Калеб его задал:
— Почему нас трое?
Лицо жертвы показалось ему смутно знакомым, он не помнил точно откуда он её мог знать, но что-то знакомое было. Пока спрашивали Калеб думал об исходной точке его задания. А именно где живет, её силы и охрана объекта.
— Адрес фаворитки, силы и есть ли охрана?

1. Имя, раса, возраст
Долорес Камила Санчес де Арана
26 лет, человек

2. Род занятий, профессия, титулы/регалии
камеристка императрицы, маркиза де Арана

3. Ссылка на акцию, по которой проходите
Нужные — женщины

4. Пробный пост

с другого форума, ГФ

— Пойдем отсюда, — Кэтрин предусмотрительно потянула его за локоть вниз, потом куда-то в сторону выхода. Она была пьяна, но не настолько, чтобы чувство самосохранения отказало. Алкоголь притуплял одни эмоции, но обострял другие, и тревога была среди них. Мало того, что молчали локусы и не отзывалась Тень, к чувству опасности добавляли и окружающие, которые, кажется, в атмосфере всегобщего недоверия начинали тихо сходить с ума и кидаться друг на друга.
Это все чертов Митлайф. Недоверие к нелюдям, которое могло очень скоро перерасти в настоящую истерию. Недоверие к властям, которые пока что не могли ничего предпринять. Люди вымещали свой страх самым доступным способом — напивались, дрались в барах, пытались сожрать друг друга, подобно животным, загнанным в ловушку. Мы все на этом острове в ловушке, подумалось ей отрешенно.
— Эван, пойдем, — она снова, уже более настойчиво потянула его за собой, благо, никто на них не обращал внимания. Бармен был занят дебоширами, а сами участники уже готовой вспыхнуть драки были заняты друг другом. Она поняла вдруг, что нервничает еще и потому, что показалось в какой-то момент, что Эван готов в эту драку влезть, вмешаться. Так он вдруг ощетинился, напрягся, как дорогущий бойцовый пес, разве что волосы на затылке не встали дыбом, как у готового броситься зверя. Она порадовалась, что уйти удалось без эксцессов, и что Эван не сопротивлялся, дал себя увести легко и быстро.
— Мне показалось, или ты собирался с ними драться? — снаружи было холодно, не по-летнему промозгло, и Кэтрин грела руки у него на спине под пиджаком. Адреналин быстро убивал алкоголь в крови, холодный, совсем не июльский ветер быстро выветривал из головы хмель, и она уже через пару минут чувствовал себя до омерзения трезвой. И это при том, что план на вечер был напиться если не до беспамятства, но так, чтобы не чувствовать противную сосущую пустоту в том месте, где должна быть привычная связь с Тенью. Она знала, что он тоже ее чувствует.
— Если да, то никогда так больше не делай, — она чуть потянулась, благо, каблуки почти уравнивали их в росте. Поцеловала, задержавшись в этом поцелуе чуть дольше, чем обычно. Губы у него все еще горчили. — А если нет, то все равно никогда так не делай.
Род занятности его не подразумевал, что он вообще когда-либо мог в подобном участвовать. Весь его вид кричал о том, что чисто отглаженный белый воротничок, из-за которого она в какой-то момент решила, что он женат, никогда не мялся и не пачкался в уличных или барных драках по пьяни. Но что-то такое было во взгляде Эвана Гарднера, что заставляло Кэтрин подозревать — он вполне способен ввязаться в авантюру и оказаться в ситуации, из которой вызволять его придется всеми имеющимися у нее ресурсами Круга и оперативного отдела.
Что ей придется знатно понервничать за него. Попсиховать, оборвать все телефоны. Серьезно за него испугаться, как сегодня.
— Поехали к тебе, — тихо сказала она. — Я замерзла.

5. Контакты
ЛС, в личку дам телеграмм, если надо будет

Крест в руках твоих, но в битве он не годен,
Сердце клеть свою проломит, веру в Бога похоронит,
Старый крест - не щит Господень,
Свора бесится, и близко Черный полдень.

Вы когда-нибудь думали о смерти. Той самой, что легкой поступью крадется сзади и тихо дышит в спину. Для кого-то она словно уродливое пятно на душе, для кого-то лишь один из поводов бежать еще быстрее, только бы не догнала, а для кого-то - покой и тишина безмолвия. Лейла знала что есть смерть. Лейла несла смерть, медленно пробираясь сквозь тернии пустоты. Лейла умирала раз за разом, когда холодное сердце пропускало удары, стоило вспомнить о том где, когда за братом захлопнулась старая дверь.

***

Несколько недель назад

- Проваливай! - она кричала на закрытую дверь, швырнув вслед Логану вазу. Дорогой хрусталь разлетелся тысячей осколков, оседая к ногам стригойки.
Он всегда был слишком... Слишком горяч, слишком одержим, слишком... Логан. Он не мог остановиться, убегая вперед все быстрее, будто смерть гналась именно за ним. Он он не мог чувствовать ее дыхания, он сам преследовал призраков. Призраков прошлого, похороненного под пылью древних страниц.
Он ушел, унося с собой что-то, что заставляла Лейлу дышать. Первые дни она это не чувствовала, упиваясь собственной злостью. Осознание пришло позже, когда никто не отзывался на ее "Доброе утро", когда стены молчали, поглощая ее тихое пение. Дом молчал. Дом стал чужим.
Позже созрела мысль: "Нужно вернуть брата!" Еще позже: "О, план!"
Она откровенно нарывалась на алхимиков и стражей, когда открыла маленький салон предсказаний. И что она там только не предсказывала. В основном она советовала людям махнуть с моста или затянуть потуже удавку на шее. А частенько еще и ходила посмотреть на суицидников, прихватив с собой кисти и мольберт. Небольшие зарисовки, где натурщицей стала сама смерть. Она сжигала их каждый раз, развеивая пепел под мелодию псалмов, звучащих в голове.
Однажды она встретила волка. По взгляду поняла. Они стали трусливее, они стали убегать и прятаться. Лишь сейчас пришло понимание, за что брат их так ненавидит. Они больше не враг номер один. Они - плешивые выродки, прячущиеся на помойке жизни. И желание вернуть брата стало еще более отчетливым. Особенно, когда она заметила сгущающуюся толпу алхимиков, вокруг своего дома.

***

Третий день плена

- Прости тебя господь.
Я тоже вслед. Все кончено, Гораций.
Простимся, королева! Бог с тобой!
А вы, немые зрители финала,
О, если б только время я имел, —
Но смерть — тупой конвойный и не терпит
Отлыниванья, — я б вам рассказал —

Она нашептывала монолог принца, глядя в пустоту перед собой. Резкий рывок. Отравленные цепи больно вонзились в окровавленные запястья, однако охота увенчалась успехом: в ладони трепыхалась в немом ужасе серая крыса. Животные гораздо сильнее чувствуют смерть. Их инстинкты не позволяют им даже приблизится к вампиру. Однако, эта глупышка не послушала их, она пришла на тихий нежный шепот и умерла в ледяных ладонях стигойки. Звериная кровь была словно пенопласт. Но коль не хочешь подохнуть - будешь жрать и крыс.
- Но пусть и так. Все кончено, Гораций. - Она всмотрелась в пустые крысиные глаза.
Ты жив. Расскажешь правду обо мне
Непосвященным.
Лейла с омерзением отбросила обескровленную тушку в угол камеры.

***
Он пришел! Она чувствовала, что ОН пришел. Она слышала запах пролитой крови. Отравленной, холодной крови тех, кто посмел держать ее в цепях. И запах мести - сильный и такой до помутнения разума знакомый.
Она слышала как смерть мечется по темному складу. Сегодня у нее много работы. Многие не успели от нее сбежать. Еще бы. Он - вихрь и тьма. Он - Смерть. Только вот ждать его пришлось слишком долго. Четыре мучительных дня, иссушивших Лейлу. Она разучилась дышать. Она почти разучилась жить.
Тело тюремщика упало к ее ногам, заставив саму леди О'Флаерти дико ухмыльнутся. Совсем как несколько минут назад. Каналы с новой силой впились в тонкую кожу, заставляя ожоги снова заныть. Она отступила к стене, прижимая руки к груди. Она самой себе не осмеливалась признаться, насколько сильно она просчиталась с планом. Она не рассчитывала на разум людей. Она забыла, кто истинный монстр на этой планете. Не стригои. Люди!
- Tú - satanic bastaird! Conas leomh a fhágann tú dom go fada!?*
Она отбросила в сторону пустую пачку от сигарет, которые давным давно закончились. Хотелось его бить и обнимать. Хотелось.. Просто хотелось курить и бесконечно смотреть в родные голубые глаза.
- Это вечеринка слишком затянулась. Она мне не нравится!
Она берегла силы именно для этого момента. Все же не зря она вчера отужинала крысой. Резко дернув цепь, она вырвала из каменно стены длинную стальную скобу, резко вскрикнув от боли, когда кандалы тысячей раскаленных гвоздей вонзились  в кожу. Руки сжались в кулаки, ногти разрывали ладони до крови. Новая боль.
- Ná fág mé arís**
Цепь обвилась вокруг шеи охранника, отбрасывая его в другой угол камеры. На большее у Лейлы просто не было сил. Осталось только упасть на колено. Ее план был просто верхом дурости! Глупая! Глупая Лейла. Как она могла подумать, что сможет жить, если Логан исчезнет?
---
* - Ты - сатанинский бастард! Как посмел оставить меня на такое долгое время!?
** - Не бросай меня больше!